Я бы не хотел жить в тридцатые годы. И Сталин тут ни при чём — меня больше смущают низкооборотные бормашины и отсутствие туалетной бумаги.
Впрочем, при Сталине я бы тоже не хотел жить. Как и подавляющее большинство населения, пусть даже и бормочущее каждый день — «Сталина на вас нет…»
Сталин — это не для жизни, это для выживания. И как правило даже не для своего. Сталин — это по колено в ледяной каше укладывать рельсы. Сталин — это штурвал от себя и горящий самолёт во вражеский эшелон.
Сталин — это всё для фронта, всё для победы, когда дома дети ходят с синими от голода губами.
Сталин — это адреналин, выплеснувшийся в умирающий организм. И окровавленный труп встаёт, сплёвывает сквозь пеньки выбитых зубов кровавую юшку и поднимает бревно как дубину. И перестают кровоточить раны, и приходит новая сила, и губы шепчут «ну, кто следующий»?
Но на адреналине нельзя жить годами и десятилетиями. Люди к этому не приспособлены. Они вообще очень плохо приспособлены к мысли «нам нечего терять» и «лучше умереть молодым».
И когда человек шепчет, глядя в телеэкран с ржущими дегенератами или яхтами олигархов «Сталина на вас нет» — он вовсе не мечтает сам ехать в теплушке на стройки века или брать в руки винтовку. Он всего лишь приближается к мысли, что готов в бараке — но с этими. Потому что его достали олигархат и чиновничество, а их Сталин не любил куда больше, чем его — рядовой винтик в государственном механизме.
Потому Сталин, который умер жизнь назад, который был мгновенно проклят, оплёван и предан, остаётся живее всех живых. Тень его ходит неспешно над страной, скрипят его старые сапоги под ухом задремавших капиталистов, заставляя тех жалобно вскрикивать во сне и подёргивать ручонками — будто полируя обувь Хозяина. Протёртая шинель Сталина, отобранная когда-то в Питере у жалкого чиновника Акакия Акакиевича, шуршит своими полами о высокие заборы рублевских вилл и красные, будто кровь, кремлёвские стены. Пахнет шинель землёй обетованной — не той, что была обещана народу Израилеву и благоухает мёдом и молоком, а другой землёй, обетованной всем нам, пахнущей сыростью и вечностью, и от этого запаха морщатся лица успешных бизнесменов и высоких чиновников, боящихся даже думать о смерти. Трубка Сталина плывёт над руинами заводов, над обвалившимися трубами — и идёт из ней в небеса жирный чёрный дым, и сыпется на землю лёгкий серый пепел — и там, куда он падает, вздрагивают сломанные разворованные станки, испускают слабый гудок паровозы, дрожат на ветру обрывки колючей проволоки. Любовь Сталина тянется за ним как шлейф — страшная, чёрная, кровавая, но любовь, а не презрение или ненависть, и кто вдыхает её — начинает выть от тоски и бессилия.
И пока не умолкнут те, кто ненавидит «эту страну», которую Сталин любил, пока не прекратят оглуплять народ, который Сталин любил, пока не прекратят воровать и жрать в три горла — чего Сталин не любил, тень его будет бродить над страной. И однажды она почувствует под собой тело, чьё сердце способно её вместить и вынести. Войдёт в него — и скрюченная рука откроет чёрно-зелёную пачку «Герцеговины Флор»…
Я бы не хотел жить при Сталине. Надеюсь, что и вы тоже. Но это зависит не от меня и не от вас. А от тех, Сталина на кого нет.